Читать книгу "Соперница [litres] - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

смерть». Эта фраза потрясла Карлотту. Притягивать пением смерть?.. Не важно! Она пойдет на спектакль, и там что-то произойдет. Что именно? Она не знала, но предчувствовала.

На протяжении нескольких недель в арендованной квартире в Трастевере она, откопав бабушкины рецепты, практиковала магические ритуалы по наведению проклятия. Начала с ритуала замораживания: вывела тушью на белой бумаге имя Марии Каллас, положила листок в миску с водой и поставила в морозильную камеру; это должно было нейтрализовать присутствие Каллас и заморозить ее способность причинять вред. Затем она использовала классический прием, заставляющий врага замолчать, – сшила куклу, набила ее опилками, начертила углем инициалы певицы, вышила большой рот и приделала к ее голове плотный шерстяной шиньон, потом воткнула булавку прямо в горло, сунула проклятую куклу в заговоренную банку и спрятала в самом темном углу дома, в кладовке, где стояли метелки и чистящие средства.

Торжественный вечер, которым открывались представления «Нормы», должен был сопровождаться радиотрансляцией, на премьеру были приглашены знаменитости, влиятельные персоны и известные политики. Поскольку билеты продавали только на верхние ярусы, Карлотта с помощью Зазы вышла на административный отдел, ведавший приглашениями, легко затащила в койку секретаря, распределявшего контрамарки, и в итоге получила откидной стульчик в первом ряду с правой стороны, напротив литавр в оркестровой яме. Персонажи светской хроники с презрением отказались бы от такого места, но ее оно вполне устраивало: она сможет наблюдать за Каллас в непосредственной близости.

Второго января 1958 года в Римский оперный театр съехались сливки общества. Президент Республики, представители знати, чьи имена значились в Готском альманахе[26], миллиардеры, крупные промышленники – все они, а также артисты театра и кинозвезды, такие как Анна Маньяни и Джина Лоллобриджида, удостоились фотовспышек, перед тем как поднялся занавес и на сцене появилась самая яркая звезда – Мария Каллас, la Divina.

«Норма» началась. На опушке священной рощи друидов Франко Корелли[27], настоящий атлет, с внушительной мужественной внешностью, совсем не похожий на типичных толстых и коротконогих теноров, под гром аплодисментов исполнил арию Поллиона, продемонстрировав голос не менее сильный, чем его мускулистые бедра. Но это была лишь закуска: публика ждала Каллас. Она предстала в одеянии жрицы, стройная, элегантная, сияющая, с веткой омелы в руке. Время замерло. Изменилась даже наполненность тишины. Каллас говорила музыкой. Каждое слово было прожито, прочувствовано, пронизано эмоциями, которые принадлежали не певице, а героине, величественной, исполненной достоинства женщине. Публика, узнавшая, что муж жрицы Поллион разлюбил ее и за ее спиной объявил, что страстно любит другую, переживала за эту Норму. Карлотта была обезоружена: она готовилась с презрением взирать на соперницу, но столкнулась лицом к лицу с галльской жрицей, которая вызвала у нее сострадание. Затем жрица начала возносить обращенную к Луне молитву «Casta Diva»; эта благородная, чувственная ария с ее извилистой мелодией обычно становится камнем преткновения для сопрано, но Каллас, казалось, просто мечтательно выговорила эту молитву, с невероятной гибкостью и пластичностью сливая ноты в единую линию. Несмотря на строгую точность исполнения, ария звучала как вольная импровизация.

Карлотта чувствовала себя все неуютнее. Пение Каллас было прекрасным. Невыносимо прекрасным. Пластичный, подвижный, идеально модулированный голос одновременно и приводил слушателей в отчаяние, и утешал. Воодушевляя, он в то же время успокаивал, поскольку воплощал жизнь во всей ее полноте и уязвимости. В голосе Каллас, мощном и вместе с тем надломленном, соединялись сила и хрупкость. Какой контраст между сумеречным звуком и ясностью мелодической линии! Это напряжение сотворило пленительное чудо. Карлотта понимала, что то, что лично ее не устраивает в пении Каллас, может очаровывать: этот несовершенный голос соединял в себе разные голоса. Он мог звучать прозрачно, чувственно, тепло, мягко, мог быть хрустально-небесным, вкрадчивым, нежным, героическим. Этот хриплый голос нес в себе тысячу голосов, он не подражал им, не имитировал, но преображался посредством тончайших изменений цвета. Роскошь этого меланхолического тембра рождалась из ласкающего слух сожаления, прежде всего сожаления о том, что он не был простым, кристально чистым, мягким. Светлая ностальгия окрасила его золотистым янтарем, в нем кружились мечты.

Карлотта покорилась обольстительному обаянию Каллас, но вдруг что-то вывело ее из оцепенения. На галерке раздалось шиканье. За пустяковый огрех зрители грубо освистывали певицу.

Шокированная такой реакцией, Карлотта в негодовании резко обернулась. Каллас тоже восприняла этот свист как удар и гневно воззрилась на галерку. Но вместо того чтобы нейтрализовать возмутителей спокойствия, это, напротив, раззадорило их; шум усилился. Большинство зрителей старались заглушить голоса недовольных, принимаясь при любой возможности аплодировать и кричать «браво».

Карлотту охватили сомнения. Инстинктивно она была готова поддержать коллегу. Но настойчивость возмутителей спокойствия заставила ее взять себя в руки: вспомнив, что ненавидит женщину, разрушившую ее жизнь, она, наэлектризованная всеобщим волнением, начала наслаждаться мучениями соперницы.

Выпав из роли, гречанка перестала быть Нормой – она снова стала Марией Каллас, самой прославленной и самой противоречивой в мире дивой. Теперь пела Каллас, а не жрица храма Весты.

И тогда Карлотта вновь стала Карлоттой.

Каллас сражалась достойно. Она с блеском провела финал акта. На последнем аккорде энтузиазм публики достиг апогея: la Divina выиграла партию.

По обычаю солисты вышли на поклон перед занавесом, который приоткрыл рабочий сцены. Мария Каллас появилась рука об руку с Франко Корелли. «Виват! Ура! Браво!» – кричали восхищенные зрители, аплодируя стоя, затем сквозь овацию прорезались шиканье и свист. La Divina поклонилась, лучезарно улыбаясь зрителям.

Внезапно ее лицо застыло, глаза расширились: в первом ряду с правой стороны она увидела Карлотту, которая не аплодировала ей; Карлотта, единственная в партере, все еще сидела на своем месте, скрестив руки, и сверлила ее свирепым, пылающим ненавистью взглядом.

Не выдержав напора, Каллас дрогнула, потом на ее лице вновь появилась трагедийная маска. Певица скрылась за занавесом. Зрители настойчиво призывали ее вернуться на сцену, но она больше не появилась.

Карлотта шепнула соседям, которые топали ногами, скандируя в унисон:

– Бесполезно. Она не вернется.

– Что, простите?..

Карлотта встала и вышла из зала. В фойе она взяла бокал шампанского. Сливки общества постепенно стекались к буфету, чтобы перекусить и обсудить постановку. Никто не заговорил с ней, никто ее не узнал. Но для Карлотты это не имело никакого значения! Она не ощущала унижения, потому что знала то, чего не знали остальные: в этот вечер Каллас больше не сможет петь.

Антракт затянулся.

Все удивлялись, что так долго не дают звонка, жаловались на задержку. Постепенно, исчерпав темы разговора, зрители по собственной воле покинули фойе. Вечер затягивался. Публика начала проявлять нетерпение.

На авансцене над оркестровой ямой появился мертвенно-бледный человек и объявил, что в связи